Отец и сын

Степан Поздняков ехал на своем новеньком Фольксвагене, купленном накануне, в родную деревню из далекого Сургута, где работал вахтовым методом. Дома его никто не ждал: жена умерла два года тому назад, падчерица, живущая в городе, никаких отношений с ним не поддерживала, а единственный непутевый сын Максим вел бродяжническую жизнь. Отец не видел его уже   лет пять.

Поздняков ехал на родину в последний раз и то лишь потому, что нужно было распродать все, что нельзя увезти в багажнике автомобиля, а также сам дом со всеми надворными постройками. На все это у него был один месяц. В Сургуте он уже давно жил с женщиной гражданским браком и решил остаться там навсегда.

Перед въездом в родную деревню Степан остановил автомобиль, и пошел на бугор, откуда далеко было видно поле, которое он пахал, работая механизатором в совхозе, рощу, куда бегал за грибами с раннего детства. Поздняков не был бесчувственным человеком: все, что он наблюдал,  глубоко трогало его, на глаза невольно наворачивались слезы. Ему было жаль расставаться с родиной, и он бы с радостью навсегда приехал сюда с Клавдией (второй женой своей), но та ни под каким предлогом не  соглашалась. Пришлось смириться.

 Поминутно оглядываясь, он вернулся к своему автомобилю и завел мотор.

Добротный его дом из бруса, обложенный кирпичом, располагался на самом краю деревни, противоположном тому, куда он сейчас въезжал. Он  медленно ехал по улице, сигналил землякам,

 Но не останавливался. Когда показался дом, сердце Степана забилось учащенно. В нем он прожил двадцать лет, а их  из жизни  не выкинешь. Он остановил машину у самого крыльца, вылез из кабины и окинул дом внимательным взглядом. Все было в порядке и ничего не подсказывало, что внутри могут находиться люди. Однако, когда он поднялся на высокое крыльцо, сердце у него упало. Скоба, на которой висел большой амбарный замок, валялась у порога, ломик,

 которым орудовали взломщики, лежал рядом, а дверь слегка была приоткрыта.

 - Ограбили! – первое, что пришло в голову Степана.

Он толкнул дверь и ступил на веранду. Следующая дверь, ведущая в комнаты, оказалась распахнутой настежь (на дворе стоял июль, погода уже две недели держалась сухая и жаркая), а изнутри доносились голоса. Поздняков не слыл человеком робким и решительно вошел внутрь. Сына Максима он увидел сразу, тот сидел напротив, узнал и остальных троих: свои деревенские, забулдыги и пьяницы. Все сидели за столом, заставленным бутылками с водкой и пивом.

 - А-а, батя, - голосом, не выражавшим ни радости, ни удивления сказал сын. – Садись выпей с нами.

Степан сел, но от предложения выпить отказался.

 - Не пью я уже давно, - глуховато ответил он, искоса рассматривая сына

 - Пять лет не виделись батя. Я весь истосковался, грех не выпить за встречу, - настаивал сын, наливая отцу полный стакан водки.

 - Если истосковался, отчего же раньше не приезжал? Мать без тебя похоронили.

 - Где я был, оттуда не пускают, - рассмеялся  Максим.

 - Значит, ты сидел в тюрьме?

 - В зоне, батя, и не сидел, а вкалывал на лесоповале. Так выпьем за встречу. Степан  пригубил и поставил стакан на стол.

 - Я сказал «пить», - неожиданно взвизгнул Максим и через стол ударил отца кулаком по лицу. Поздняков опрокинулся навзничь вместе со стулом.

 - Максим, успокойся, ты что?

Собутыльники схватили озверевшего товарища за руки, но он вырвался и выхватил из кармана нож с откидным лезвием.

 - Пошли вон или порежу всех на лоскуты! – по-звериному рычал он, размахивая перед их лицом ножом. Те, перепуганные насмерть, стремглав кинулся к выходу.

Степан поднялся, но тяжелый удар, словно налитого свинцом, кулака снова свалил его на пол.

 - Максим, ты что делаешь, сукин сын, опомнись!

 - А ты  опомнился хоть раз, когда избивал меня, а я кричал: «Батя, не надо! Батя, не надо!» Сколько раз ты мог забить меня до смерти, если бы не мать. Сколько раз! Сколько раз! – в исступлении кричал Максим, нанося по телу лежащего отца удар за ударом ногой, обутой в тяжелый башмак сорок пятого размера.

Сначала Степан стонал, закрыв голову  руками, потом затих, словно тело его стало совершенно бесчувственным или же потерял сознание. Сын прекратил истязание и кто знает, оттого ли что опомнился или решил, что нет смысла дальше избивать бесчувственного отца. Он обшарил карманы его пиджака, вытащил бумажник, в котором лежали документы и изрядная пачка денег. Деньги, ухмыльнувшись, переложил в свой карман, бумажник,  швырнул в угол. Нашел то, что искал первоначально (ключи от машины) и вышел из дому.

Когда Степан очнулся, то не сразу понял, где он и что с ним. Только одна боль во всем теле давала о себе знать. Но по мере того как прояснялось его сознание, он вспомнил, что произошло накануне. С трудом, не в силах сдерживать стонов, Поздняков поднялся и несказанно обрадовался: у него ничего не сломано: ни руки, ни ноги, а значит, он может сесть за руль своего новенького Фольксвагена и уехать немедленно домой, в Сургут, и больше не возвращаться сюда никогда. Пошатываясь, он  направился к выходу, сунув руку пиджака за ключами. Он всегда вытаскивал их до выхода из своего жилища, это уже стало привычкой. Но пальцы не нащупали ключей. Он сунул руку во второй карман – пусть, в карманы брюк – ничего. Бумажник у него лежал в левом кармане пиджака. Поздняков скорее почувствовал сердцем, чем  рукой, что и бумажника тоже нет. Степан кинулся на улицу.. Предчувствие тяжелой беды заглушило боль.

Машины на улице не оказалось. Перед глазами все поплыло, Степан схватился за березу, чтобы не упасть. Боль вернулась в него с удвоенной силой. Едва превозмогая ее, Степан с трудом взошел на крыльцо, добрался до дивана и лег.

                                        -2-

Прошлое, как отпечатанная и вложенная в проявитель бумага, все яснее и яснее вырисовывалось в его затуманенном сознании. Он женился на двадцать пятом году, когда его Нина была уже на третьем месяце беременности, но не по необходимости, а по любви. Тогда еще врачи не могли определить, кто зреет в утробе матери дочь или сын, но Степан точно знал, что сын. Он очень хотел сына. Бог знает, каким образом зародилось в его сознании, что его отпрыск непременно вырастит человеком особенным, что уже в детстве он превзойдет своих сверстников и в умственном и физическом развитии. Когда мальчишка весом в четыре с половиной килограмма появился на свет, Степан посчитал, что это божий знак, подтверждение его избранности

 - Вы только подумайте ,четыре с половиной килограмма! – с гордостью говорил он своим товарищам. – Что-то я не припомню, чтобы во всей округе у кого-то родился такой бутуз.

Целых семь лет, до того дня как Максим сел за школьную парту, Степан любовался сыном. Тот рос крепким, здоровым, ни разу не болел, шаловливым, как все дети, и даже знал несколько стихотворений.

 - Да он уже у меня всего Пушкина наизусть знает, - не раз говорил Степан друзьям-трактористам с гордостью. Он очень любил рассказывать им про своего сына. – Он у меня такой выдумщик. Вчера приставил к яблоне лестницу и щенка на сук посадил. Прихожу домой, слышу, скулит  щенок, но не пойму, где. Все обшарил, пока не увидел его на яблоне. Такой выдумщик.

Все началось, когда Максима, накануне тщательно вымытого в бане, одетого с иголочки при галстуке (мальчик ведь особенный) привели в школу. С первых дней он выказал полное нежелание учиться. Букварь свой возненавидел, и если небезызвестный гоголевский герой Остап свой закапывал в землю, то Максим вымазал солидолом, благо этого добра у отца тракториста хватало. Раздосадованный отец купил ему новый букварь и, применив хорошо известный в народе метод «Провинился -  получи, отхлестал сына ремнем. Как большинство деревенских  мужиков Степан был на слово скуп, а на руку скор. Уничтожать ненавистный букварь Максим больше не стал, но учительница все равно оставалась недовольной своим учеником.

 - Странный у вас сын, Степан Андреевич, - выговаривала она Позднякову, - все дети спокойно сидят за партой и работают весь урок, а Максим молча встанет и уйдет. Станешь спрашивать, почему ушел, отвечает: «А мне надоело, на улице хочется побегать». Вы уж примите меры. И Степан принимал: снова брался за ремень.

Вряд ли Степана Позднякова можно было отнести к непьющим мужикам, коих в деревне было немало. Но случалось, что и он порой приходил домой навеселе.

Максим подавай сюда дневник, требовал он, как только  переступал порог. В дневнике двойки. Порой сиротливо поеживалась  среди них одинокая тройка. Степан  отбрасывал дневник так же брезгливо, как отбросил бы неожиданно оказавшуюся в руке жабу, на которую смотреть без содрогания не мог с детства, и выдергивал из штанов ремень. Хмельной отец входил в раж, и если воспитания не вмешивалась мать, Максим потом долго известное на своем теле место.

 - Это же  подумать только, Галька, дочка поломойки Марфы (жила в деревне несколько странная Марфута Фонарева, о которой жители говорили, что она «с приветом») учится на одни пятерки, а мой сын – двоечник - сокрушался Степан.

Друзья-трактористы, хорошо помнившие, как Поздняков утверждал, что сын его по всем приметам будет первым учеником в школе, никогда не напоминали ему об этом, а Степан о Максиме больше не заводил речи.

Во втором  классе мальчишку оставили на второй год, а в третьем он научился курить. Отец драл сына за курево нещадно, но ничего не помогало.

 - А ну дыхни, - каждый  день требовал отец, и всякий раз чувствовал запах табака. Сколько раз Степан спрашивал у жены, тихой безответной женщины:

 - Ты вот скажи мне, в кого получился такой урод?

И не дождавшись  ответа, продолжал рассуждать:

 - Я всех  своих перебрал до десятого колена. Все люди как люди. Твоих тоже перетряс, выродков не нашел. Вот ты мне и скажи, в кого он такой зародился?

Что могла ответить мужу жена? Она лишь преданно глядела на него и просила:

 - Ты уж не бей его сильно, Степушка, жалко мне его, сын ведь.

 - А меня тебе не жалко! -  раздражался Степан. – Людям в глаза смотреть стыдно.

Степан часто бил Максима, несколько раз очень сильно.

Однажды тот украл у учительницы кошелек с зарплатой, так непредусмотрительно оставленный в классе на столе во время перемены. Отец уже не контролировал свой гнев, не стал тратить время, чтобы вытаскивать из штанов ремень, бил кулаками до синяков, до крови и трудно представить до какой степени он избил бы  сына, если бы  жена не повисла у него на шее, как пиявка. А самое жесткое наказание произошло однажды весной, когда максиму исполнилось  тринадцать лет.

Степан много времени уделял своему хозяйству. На дворе у него мычала, молчала, кудахтала, хрюкала всякая живность, но больше всего Степан заботился о своем саде, с любовью ухаживал за плодовыми деревьями: обрезал, окапывал, белил их – только поглядеть на него и то удовольствие. Как-то раздобыл Степан в питомнике саженцы груш и яблонь, о каких в деревне и не слыхивали, расчистил за двором пустырь и принялся засаживать его молоденькими деревцами. В доме в эту пору наблюдалось длительное затишье: то ли Максим не совершал никаких дурных поступков, то ли не доходили они до Степана, и отношения между отцом и сыном установились если и не теплые, то вполне сносные. Максим, всячески уклонявшийся от домашних дел вдруг пришел на пустырь к работавшему в поте лица отцу и предложил свою помощь.

 - Батя, давай я тебе помогать буду?

 - А ты уроки выучил? – спросил отец.

 - Нет, еще не выучил. Выучу, вон впереди еще сколько времени.

 - Так  иди и учи, а я без тебя тут управлюсь.

Сын молча повернулся и ушел. Отец не видел его лица, по которому катились крупные, как град, слезы обиды. Потом он очень жалел, что поступил так. Может быть, если бы тогда не оттолкнул потянувшегося к нему сына, все пошло бы по-другому. Но уж наверняка не произошло бы того, что увидел утром.

Степан встал как всегда рано, до восхода солнца, и пошел смотреть на свои саженцы. Он едва не умер, увидев, что все они выдернуты из земли и изломаны. Такой оказалась месть мальчишки, которого так холодно и неосторожно он оттолкнул от себя. Подобно тому саженцу, отец выдернул сына из постели, приволок его кричавшего благим матом на пустырь и избивал на виду растерзанных деревцев. Впервые  и впредь больше никогда, обуянный неудержимой яростью отец бил сына ногами. Тяжелых сапог Степана угодил мальчишке в лицо, и вся левая сторона его представляла собой один сплошной кровоподтек. В школке Максим сказал, что упал, но позже признался, что его избил отец.

Как ни прятали родители деньги от сына, он находил их и воровал небольшими суммами, чтобы не было заметно. Но однажды прихватил все (сумма была приличная) подбил товарища и уехал вместе с ним на автобусе в областной город. Мать всполошилась, заохала, но Степан грозно прикрикнул:

 - Уймись, никуда не денется.

И действительно, ребята никуда не делись, дня через три, промотав все деньги до копейки, вернулись. Как выяснилось потом, ночевали они в каком-то заброшенном доме на окраине города, днем катались на трамвае, слонялись по железнодорожному вокзалу, пили сладкую воду и ели до тошноты мороженое и пирожное. Максим, готовый на этот раз получить больше обычного, сжался в пружину и волчонком смотрел на отца. А тот словно и не заметил его возвращения. Наказание за изуродованные саженцы было последним. Степан ни трезвый, ни навеселе никогда больше не требовал дневник, не ходил вы школу, с учителями  старался не встречаться, а если не удавалось разойтись, отвечал с виноватой улыбкой:

 - Вы уж, Мария Ивановна, поговорите о нем с матерью.

Жене он объявил еще раньше: Я навоспитывался, теперь давай ты. Может, у тебя лучше получится.

Максим не окончил девяти обязательных классов. Оставленный  в восьмом на второй год, бросил школу, долго слонялся по деревне, а в пятнадцать лет убежал из дому. Месяца через три из Москвы пришло уведомление, что Поздняков Максим находится в милицейском приемнике-распределителе. В уведомлении содержалась просьба приехать и забрать юного бродягу. Делать было нечего, и Степан поехал за Максимом в Москву. Последовал тот домой за отцом безропотно, однако в поезде заявил:

 - Я все равно скоро убегу, с вами жить не буду.

Степан в ответ только пожал плечами.

 - Я в твои годы уже работал трактористом в совхозе, сам зарабатывал себе свой хлеб. Тебе тоже пора. Не хочешь дома, зарабатывая в другом месте, удерживать не стану.

Полгода Максим жил дома. А потом исчез снова, ни словом не посвятив родителей в свои планы. Несколько лет о нем не было ни слуху, ни духу. За это время мать его заболела и умерла, а сам он успел посидеть в тюрьме.

 - Странно, что он ни словом не обмолвился о матери? – подумал Степан засыпая. – Наверное, ему сообщили друзья, что ее уже нет в живых.

                               -3-

 

На улице стало уже совсем светло, когда Максим вернулся. Большой, хмельной и растрепанный, он, как снежный ком с горы, шумно ввалился в комнату, где сидел отец.

 - Батя, а ты чего это не спишь? – с притворным удивлением, улыбаясь во весь рот, спросил он. Какая забота тебя гложет, как шарик кость?

 - Машина где? Деньги где? – отец метнул на сына  сквозь щелочки  распухших век полный ненависти взгляд.

 - Деньги, батя, я у тебя … как это … черт … во! Экс-про-при-и-ро-вал. Как тебе словечко? А мне нравится. Училка по истории еще в школе вбила  мне его в мозги. Будто знала наперед, что в жизни этим я и буду заниматься. Ты, батя, пойми: я вор, а ты работяга. Я делаю свое дело, а ты делай свое.  Устройся на работу кем-нибудь, трактористом или шофером. Заработаешь. А фольку твоему я малость морду поцарапал. Он тут недалеко. Ключи в замке торчат.

Почему до дома не доехал? – глухо спросил отец, чувствуя неладное.

 - Горючка, кажется, кончилась. А тут еще за блок зацепился. Но ничего страшного.

Степан хотел сорваться с дивана, на котором сидел, и бежать к машине, но не получилось. Боль, задремавшая в избитом теле, проснулась от резкого движения, и остановила. Он поднялся с трудом и, прихрамывая, пошел к выходу.

От того, что он увидел, сердце едва не остановилось. Его машина на большой скорости врезалась в сложенные на обочине, метрах в трех от дороги, железобетонные блоки, и была разбита вдребезги. Степан, любивший ее сверх всякой меры, сдувавший с нее каждую пылинку со стоном бросился к ней и стал ощупывать , словно самого дорого в мире изувеченного человека. Он катался по траве, плакал, битый час сидел возле, уронив голову в ладони, потом поднялся и поплелся домой. Внутри у него все кипело, ему хотелось поскорее добраться до сына, но из-за боли в теле он вынужден был идти медленно. Когда он вошел, Максим, развалившись на диване, спал сном праведника. Негромкое посапывание вытекало из его широких ноздрей. Отцу хотелось наброситься на него, рвать, душить, но рассудок взял верх над бушевавшей как буря, ненавистью. Перед ним лежал молодой, здоровый парень, лишенный всякого сострадания и жалости, который убьет его, если он (отец) посмеет к нему притронуться. Степан вышел на улицу и сел на скамеечку.

 - Что делать? Что теперь делать? – мысленно твердил он себе и не находил ответа.

Уж стало совсем светло. Деревня проснулась. И Степан вскоре услышал неподалеку голоса людей: жители гнали своих коров на пастбища. Сбор животных в стадо проходил на пустыре за домом Поздняковых. Так было всегда. Боясь, что кто-нибудь из деревенских мужиков. Прослышавших о приезде хозяина, заглянет к нему во двор, заставила Степана уклониться от возможной встречи. Он не мог предстать перед кем бы то ни было с разбитым лицом, а еще хуже – объяснить, что произошло.

Степан встал и пошел в сторону березовой рощи, находящейся в полукилометре от его дома. Вскоре он углубился в нее, но, ушедший в себя, не слышал ни пения птиц, ни коротких всплесков листвы над головой от неожиданно налетевшего ветерка, ни шагов человека, идущего по лесной  тропинке ему навстречу. На повороте Степан чуть не столкнулся лоб в лоб с этим человеком, опомнился и кинулся бежать от него вглубь рощи.

 - Степа, ты чего это? Постой, это же я, Федя Полушкин, - напрасно кричал ему вслед односельчанин.

Степан не остановился   и вскоре скрылся за кустами. Он вышел к неглубокому оврагу, пересекавшему южный угол рощи, присел на края его и задумался. Он очень жалел сейчас, что не послушался совета своей новой жены не ездить в свою Тьмутаракань (Татьяна опасалась, как бы  в такой долгой дороге с ним что-нибудь не случилось), махнуть рукой на дом (много ли за него  возьмешь в глуши, да и продашь ли вообще). Он ответил ей, что едет в последний раз, что если дом не продаст, то впредь и пытаться не станет. На том, как говорится и поладили.

Как теперь быть без копейки в кармане? Если не на что купить хлеба, стоит ли думать о восстановлении машины. Продать ее кому-нибудь разбитую и возвратиться домой на поезде. Как встретит его Татьяна? В машину она вложила половину её стоимости. Может, устроиться трактористом или шофером? Да сколько здесь заработаешь? На харчи разве что. О продаже дома, поскольку в нем поселился сын и думать не приходится.

Степан был точно уверен в одном, что денег на восстановление дорогой машины он здесь не заработает, и в долг ему никто не даст. Безысходность измучила его до такой степени, что он уже был не в силах продолжать поиски каких-то вариантов. Почти не спавший всю ночь, он не уснул на прогретом солнцем краю оврага, а впал в тяжелую дрему, словно провалился в глубокую яму. Тяжелые набрякшие веки разомкнулись часа через два, и Степан увидел солнце, поднявшееся уже высоко, медленно по синему небу проплывавшие редкие облака. По привычке он поднес левую руку к глазам, но часов на ней не оказалось: сам ли он снял их, сын ли избивший до беспамятства, Степан не знал, но об утраченных часах нисколько не  пожалел. В сравнении с разбитой машиной часы были мелочью, не стоившей сожаления. Гораздо хуже было другое: он не знал, куда ему идти. Возвращаться домой, где хозяйничал сын, не хотелось. Конечно, в деревне еще оставались у него друзья, которые приютят. Но ни к кому из них он тоже не хотел идти. Не хотел, чтобы кто-то увидел его униженным, раздавленным, не хотел, чтобы кто-то его жалел.

Степан спустился по пологому склону к реке, умылся прохладной водой и пошел вниз по течению. В молодые свои годы он любил рыбачить, исходил эту речку от истока до устья, и ему интересно было смотреть на те виры, откуда он вытаскивал щук на поставни. Дойдя до первого, улыбнулся впервые с той минуты, когда переступил порог своего дома, невольно пришедший в голову  мысли, что вир постарел вместе с ним: он сузился, обмелел, и там, где плавали на стальном поводке живецы, теперь шумел густой камыш. Так по речке он дошел до деревни Селищево, чьи серые избы были в беспорядке разбросаны по левому берегу, но заходить в нее не стал, повернул обратно: в этой деревне он знал всех жителей, которые в свою очередь знали его. По известной причине он предпочитал уклониться от встречи с кем бы то ни было.

Солнце между тем опускалось все ниже и ниже к горизонту, день шел на убыль, воздух становился свежей и прохладнее. Надо возвращаться, но куда? Домой к пьяному сыну? А если повторится вчерашнее?

Степан содрогнулся от мысли, что Максим снова станет избивать его, и бока опять заныли. Он решил возвратиться на свое подворье, но в дом не заходить, переночевать в бане, а утром принять решение, что делать дальше. Утро вечера мудренее. Крадучись, озираясь по сторонам, словно неопытный вор, пробирался Степан к своему дому. Он остро чувствовал унизительность своего положения и страдал от этого.

Когда он задами подошел к своему подворью, уже стемнело. В доме во всех комнатах горел свет. Степан минут десять стоял за кустом сирени, наблюдал, но за это время в дом никто не зашел и никто из него не вышел. Степан осторожно подошел к незашторенному окну и заглянул внутрь. Стол посреди комнаты, как и в прошлый раз, был установлен бутылками, видно Максим снова пировал с друзьями, сам же он навзничь лежал на диване и спал. Степан отошел от окна, вернулся к бане, сел на ступеньки, положив отяжелевшую от дум голову на упертые в колени руки. Он не знал, сколько так просидел, час, два, но, по-видимому, долго, потому что в деревне погасли в окнах огни, светились лишь немногие, а Степан знал, что среди жителей есть и такие, которые любят допоздна посидеть у телевизора. Он встал, зачем-то обошел вокруг бани, а потом направился к едва  белевшей в темноте стежке и пошел в ту сторону, где стояла его разбитая машина. Степан отпер ключом багажник, единственное, что уцелело, вытащил канистру с бензином, потом долго копался в нем в поисках еще чего-то. Наконец он нашел то, что искал. Это была стропа от парашюта. Он всегда возил ее с собой  вместо троса на случай, если с машиной что-то случится  в пути и ее придется  тащить на буксире. Потом он закрыл багажник, но запирать на ключ не стал, взял обе вещи и направился к дому. Осторожно взошел на крыльцо, осторожно открыл незапертую дверь и вошел в прихожую. Неслышно поставил канистру на пол и положил стропу сверху. На цыпочках пошел дальше и из дверного проема заглянул в комнату, где спал  сын.

Максим лежал на спине, широко раскинув раскинув руки, рот его был полуоткрыт, на красивых губах, как показалось отцу, играла добрая улыбка. Во всем облике спящего сына было только человеческое, но Степан знал, что внутри его спит жестокий зверь, которого он, возможно, создал сам. Он даже содрогнулся от мысли, что этот зверь вдруг возьмет и проснется.

Степан осторожно вернулся в прихожую. Пошарил глазами по стенам, потолку и не найдя того что искал, со стропой в руках вышел на веранду. В ней заниматься поисками нужды не было. Степан знал, что в потолочную балку вбита прочная железная скоба. На одном конце стропы он сделал петлю, а другую привязал к скобе. Потянул вниз, словно хотел убедиться, прочна ли стропа. Поискал глазами на полу предмет, на который можно стать нашел в углу старую табуретку, принес ее и поставил под петлю. Потом взял канистру, вернулся в дом и стал разливать бензин по полу и стенам. Вылив все десять литров в комнате, где безмятежно спал Максим, зажег спичку и бросил ее на пол. Огненный смерч в мгновение заполнил небольшую комнату. Степан вернулся на веранду, встал на табуретку и надел петлю себе на шею.

Рано утром на месте, где стоял дом Поздняковых, люди увидели черное пепелище.

                                                      Т. Иванов, д. Маньково